Место российской философии в мировом философском контексте

Политолог, публицист Александр Механик и доктор философских наук Андрей Смирнов – о специфике российской философии.

В России представлены разные философские традиции — собственно российские, западные и восточные, и сочетание их дает возможность искать новые ответы на главные философские вопросы, над чем и трудится Институт философии РАН, вокруг миссии которого, а также того, чем должна заниматься российская философия, в последнее время развернулась горячая дискуссия. Мы решили обратиться к временно исполняющему обязанности первого заместителя директора Института философии, руководителю сектора философии исламского мира, доктору философских наук Андрею Смирнову, чтобы обсудить с ним специфику российской философии и ее место в мировом философском контексте.

— Что является предметом заботы философии в настоящее время?

— Если отвечать просто, то это вопрос о сознании. Что такое человеческое сознание? Вот главный вопрос философии, во всяком случае европейской, начиная с Декарта и особенно после Канта. В чем здесь проблема? Наше сознание — это то, что нам наиболее близко. Сознание — это и есть мы. Ведь кто, как не мы сами, имеет исключительный прямой доступ к нашему сознанию? К моему сознанию не имеет доступа никто, кроме меня. И в то же время мы не знаем, что такое сознание, мы не знаем, откуда оно берется, как оно возникает. Между мною и моим сознанием нет никакого расстояния — и тем не менее я не могу сказать, что такое мое сознание, откуда оно.

Это первый аспект. Но есть и второй: сознание не вписывается в рационально устроенный, подчиняющийся законам мир, выпадает из него. Мы верим, что все, что происходит, происходит на достаточном основании, все имеет какую-то причину, ничто не возникает из ничего. А человеческое сознание выпадает из этой универсальной причинно-следственной связи, вы не можете его вставить туда именно как сознание. Иначе вы должны трактовать человека как биоробота, а сознание — как иллюзию: вот тогда научное объяснение мира будет полным и будет включать человека с его сознанием.

Значит, проблема не только в том, что мы не можем ответить на вопрос, откуда берется наше сознание. Проблема и в том, что мы не можем совместить свою сознательность, а значит, и свою свободу воли и свою ответственность, свое целеполагание, свое «я» с рациональным устройством мира. Мы верим и в то и в другое. Но эти две вещи не совмещаются. Значит, должно быть какое-то нетривиальное, нетрадиционное решение этой проблемы. Ведь принцип достаточного основания был выработан еще древними греками. И если бы мы в него не верили, то не было бы ни науки, ни рационального устройства общества, ничего. Мы бы жили совсем по-другому. Мы от этого не можем отказаться. А как мы можем отказаться от своего «я», от сознания? Мы что, себя признаем машинами, биороботами, которые кто-то запустил?

В современной аналитической философии говорят о «трудной проблеме сознания». Она заключается в том, что невозможно сделать понятным для другого качественное состояние моего сознания. Например, я говорю: «Вот эта ягода красная». Вы говорите: «Да, она красная». Но «красная» для меня и «красная» для вас — одно и то же или нет? На этот вопрос мы никогда не сможем дать ответа, потому что к внутреннему сознанию другого мы не имеем доступа и другой не имеет доступа к нашему сознанию. Налицо барьер.

Поэтому «трудную проблему сознания» правильнее было бы называть «неразрешимой проблемой сознания». Если мы исходим из того, что есть, с одной стороны, внешний мир, который причинно замкнут, в котором действуют фундаментальные законы сохранения и универсальные причинно-следственные связи, и есть, с другой стороны, мой внутренний мир, мое сознание, которое в принципе не может стать частью объективного внешнего мира, — если мы исходим из этого, то эти два мира мы не можем совместить.

— Один из создателей квантовой теории Макс Борн пишет, что буквально эта проблема, о которой вы сейчас сказали, заставила его сделать выбор в пользу физики. Окончив школу, он стоял на распутье: идти в историки или идти в физики? Он увлекался и тем и другим. И вот лежал он где-то в саду в траве, смотрел на зелень, размышлял и вдруг задался вопросом: а что такое зеленый цвет? И ему стало ясно, что объяснить это может только физика, потому что это определенная длина волны. А человек просто на основе своих впечатлений это не в состоянии сделать. И он решил, что эта определенность его больше устраивает, чем гуманитарные размышления.

— Но проблема в том, что электромагнитная волна определенной длины, с определенными характеристиками не является зеленым цветом. Это, в общем, старая проблема философии — первичные и вторичные свойства вещей. Есть качества, которые принадлежат самому предмету, такие, как тогда считалось, как тяжесть, протяженность, а есть вторичные, которые проявляются во взаимодействии человека с объектом, как, например, сладость. Это лишь мое ощущение, сладости как таковой нет в сахаре. Но проблема в том, что из первичных качеств вы не можете получить вторичные. Все равно есть этот зазор.

— Недавно вышла книга «Конец индивидуума» французского философа Кенига про искусственный интеллект, и он как раз пишет, что искусственный интеллект никогда не будет ощущать того, о чем вы сейчас говорите. Он не сможет понять разницу между, условно говоря, длиной волны и нашим представлением о зеленом цвете.

— Конечно. Искусственный интеллект — это очень мощная вещь, великое достижение. Но вряд ли можно сомневаться в том, что человеческое сознание и человеческое познание — это не просто мозг, который что-то вычисляет, а это мозг-в-теле. А наше тело — это не просто «тело», а тело-в-контексте, то есть в окружении физического мира и человеческого общества. И без этой включенности в контекст и телесности не будет человеческого сознания и интеллекта.

Насколько я могу понять, нейронаука накапливает свидетельства того, что познавательные акты — комплексные, они задействуют большие ансамбли нейроструктур, затрагивающие не только центральную, но и периферийную нервную систему. Наши знания не только от головы, это и наше тело, и наши ощущения, и наш контекст, наш опыт. Всего этого у искусственного интеллекта в принципе нет, все это он получает как вторичный продукт в ходе так называемого обучения. Он накапливает человеческий опыт, обучаясь на огромном массиве текстов, учится подражать человеку и только поэтому способен помочь нам и умножить наши интеллектуальные силы. Но он не может создать новое, что-то, что оказалось бы вне алгоритмов. А человеческое сознание может. Для этого необходимо то, что есть у человека: телесность, включенность в контекст, опыт, эмоции. Это как с механизмами: они освободили нас от тяжелой физической работы, но разве мы заменили механизмами актеров и балерин?

— Были времена, когда казалось, что какая-то философская школа претендует на лидерство в мире. Когда-то это была классическая немецкая философия, потом американцы захватили определенное лидерство со своими философскими школами. Сейчас есть что-то подобное? Или мир в этом смысле распался?

— Я думаю, что если брать лидерство в смысле количественного преобладания, то это аналитическая философия, которую я уже упомянул. В том числе по числу кафедр. Правда, не везде она одинаково легко приживается. Скажем, не так хорошо она приживается в арабском мире в силу определенных особенностей и языка, и мышления, и традиций. Но, в общем, это аналитическая философия, я думаю. Вряд ли какая-то отдельная школа может с ней соперничать сегодня по распространенности, во всяком случае в западном мире.

— Можно ли дать короткое определение, в чем ее особенность как философии?

— Это критическое исследование аргументации. Если хотите, это современная схоластика. Есть даже аналитическая теология, которая использует всю мощную механику аналитики, для того чтобы доказать, что Бог существует. Правда, вы можете то же самое использовать для того, чтобы доказать, что Бога не существует. С другой стороны, а для чего доказывать, что Бог существует? В Бога надо верить или не верить. Это странно, но тем не менее аналитическая теология — одно из заметных направлений. У нас этим занимается Владимир Кириллович Шохин и ряд молодых коллег, а в целом аналитическое направление в Москве возглавляет Вадим Валерьевич Васильев, воспитавший целую плеяду молодых философов, в Новосибирске очень активно этим занимается Виталий Валентинович Целищев, а также Марина Николаевна Вольф, развивающая аналитическую историю философии.

Аналитическая философия исходит из того, что любую проблему можно изложить на ясном языке. Это подкупает. Аналитическая философия — это прояснение языка, то есть прояснение аргументов, прояснение понятий, это и есть их конек. И аналитики питают убеждение, что прочие философские школы этим не владеют, что только они умеют прояснять понятия. Но при этом вот что интересно: инструмент аналитического философа, с помощью которого он проясняет понятия, ясен для него самого или нет? Прояснен ли? Скорее всего нет. Ведь то, с помощью чего они проясняют понятия и проясняют язык, то есть базовый инструментарий рациональности, берется ими без всякой критики, а значит, догматически.

И в этом исходном и самом главном пункте аналитические философы противоречат сами себе. Ведь если бы они были последовательны, они должны были бы задать вопрос: чем оправдана презумпция универсальной значимости той рациональности, в которой они работают, питая уверенность, что любую проблему не только сегодняшней философии, но и всей истории философии всех времен и народов можно без потерь, ясно и четко поставить, объяснить и разрешить на основе того языка, которым они пользуются? То есть что любой понятийный язык в истории человечества можно свести к тому языку, которым они сами пользуются. Это что, божественный язык, которым в раю овладел Адам? Об этом не задумываются. А между тем это самое интересное в современной философии, и это напрямую связано с вопросом, с которого мы начали: что такое сознание?

— Аналитическая философия развивается уже целое столетие. А есть ли что-то новое, нарождающееся в философии?

— Есть. Современный французский философ и китаист Франсуа Жюльен утверждает, что мы не поймем по-настоящему, что такое греческий разум и европейский разум, пока не научимся выстраивать другой, неевропейский разум. И это правильно, поскольку увидеть основания собственного сознания и собственного разума можно только на контрасте, в сравнении с другим сознанием и другим разумом — иначе не получится. Замечательный марокканский философ аль-Джабири сорок лет назад опубликовал первую книгу четырехтомника, который называется «Критика арабского разума» — философам не надо объяснять, что это название отсылает к главной книге Канта «Критика чистого разума» и одновременно полемизирует с ней. Ведь современные аналитики, как и Кант, исходят из догматически принимаемого (не доказываемого никак) представления о том, что разум един, то есть универсален, по своему устройству. Это древний, как сама философия, миф, который она исповедует до сих пор, в том числе в лице аналитиков.

Но его время истекает, и сегодня, развивая прозрения аль-Джабири и Жюльена, надо всерьез ставить вопрос о типологии чистого разума. Мы с коллегами работаем в этом направлении, есть первые интересные результаты. Очень надеюсь, что к нам постепенно присоединится большая команда философов-востоковедов. Работы очень много, и работы очень интересной. Это важнейшая точка роста современной философии, и у нас есть все возможности не только не отстать от зарубежных коллег, но и достичь хороших самостоятельных результатов.

— Витгенштейн со своим логико-философским трактатом в русле этой аналитической традиции?

— Можно сказать, что он ее основатель. Философия языка — это и есть аналитическая философия. Он был из Австрии. Но оказалось, что именно в англоязычном мире это дало такой рост.

— А традиционные философские направления, которые, как вы говорите, работали на результат, например гегельянство, кантианство, продолжают функционировать?

— Феноменология остается заметным направлением, хотя она разделилась на множество рукавов. Феноменологию можно считать продолжением — не прямым, но все-таки продолжением — кантовской линии. Насколько феноменология сможет решить задачи, поставленные ее основателем Гуссерлем, покажет время. Мне кажется, что стоило бы вернуться к истокам феноменологии и посмотреть, можно ли, как говорил Шпет, найти «чистый коэффициент сознания», всерьез взяв в скобки наличное бытие, вместе того чтобы один за другим выводить элементы этого бытия из скобок и разбирать их на основе феноменологической техники.
Это можно делать бесконечно, но решает ли это шпетовский вопрос о «коэффициенте сознания»?

Деконструкция тоже в конечном счете отталкивается от Канта. Вообще, многое в современной философии стоит рассматривать в кантовской перспективе. Основным открытием Канта было то, что он сам назвал коперниканским переворотом в теории познания. Мы должны спрашивать, не каким образом получается, что человек способен познать мир истинно, как это всегда спрашивала философия до Канта. А мы должны искать, что в устройстве мира позволяет ему быть познаваемым, соответствовать моим познавательным способностям. Не сознание надо пытаться согласовать с внешним миром, а понять исходя из устройства сознания, как именно устроен мир, коль скоро он оказывается познаваем. А отсюда и феноменология, отсюда и, по большому счету, деконструкция. А аналитическая философия, может быть, не отсюда, но она идет в этом же русле, потому что мы выясняем, какие у нас есть языковые и мыслительные средства для того, чтобы говорить о мире и аргументировать свои положения.

— А каково место русской философии в философском мире?

— Что касается именно русской философии, то я думаю, что она и возникла, и развивалась под влиянием, с одной стороны, европейской философии, а с другой стороны, под влиянием собственной религиозной традиции и собственной духовности. Вместе с тем можно говорить и о российской философии. Это огромное преимущество и одновременно важнейшая черта России.

Если мы возьмем Россию, скажем, как Российскую империю, то найдем в ней, с одной стороны, традицию, которую мы называем русской философией. Она питалась отчасти православными корнями, хотя никогда не сводилась к православию, как вообще философия не может сводиться к религии, а скорее существенно выходила за его рамки. Вместе с тем мы можем говорить и о нерелигиозной философии, которая находилась в прямом диалоге с европейской. Достаточно упомянуть Густава Шпета, замечательного разностороннего философа, кстати говоря, основателя нашего института, чем мы можем гордиться. В 1921 году он стал первым директором Института научной философии, который, пройдя через ряд административных преобразований, превратился в нынешний наш институт.

Но ведь на территории Российской империи был представлен и мощный пласт арабо-мусульманской философии и в целом исламской духовности. И до 1917 года, и после в России, в Поволжье и на Кавказе, создавались произведения на арабском языке. Если убрать имена собственные, топонимы и этнонимы, то невозможно определить, в какой части исламского мира это написано. Это все было частью классической исламской культуры.

Таким образом, у нас есть и это наследие. В тех регионах, где был распространен буддизм и буддийская культура, тоже есть свое наследие.

Я хочу сказать, что Россия была и остается страной, где развивались собственные — не привозные, а именно собственные — традиции философии и духовности, представлявшие разные цивилизации.

— Всегда ли российским философам удается найти общее между столь разными философскими направлениями?

— Вопрос: как это делать? Нужно ли искать в них нечто «общее» — или нужно искать то, что их «собирает в общем деле»? А это разные вещи.

Объединять можно по-разному. Можно объединять по родо-видовому принципу. А можно объединять по принципу общего дела: так собирается, например, творческий коллектив или спортивная команда, так живет хорошая семья. И нам надо думать, какой именно принцип собирания будет наиболее эффективен у нас. Ведь Россия фактически является своего рода мини-миром, соборной цивилизацией: она собирает едва ли не все крупные цивилизации в самой себе, отражает их. И их нельзя объединить по родовидовому принципу, а вот собрать во имя общего дела — можно.

— Но в нашем недавнем прошлом в России была достаточно сильно развита еще и марксистская философия. Если у нас многие к марксистской философии относились с неким скепсисом и с иронией, то на Западе наш вариант марксистской философии воспринимался с большим интересом, потому что он был оригинальным, потому что этого не было на Западе, по крайней мере в таком виде. Это наследие осталось в России?

— Я бы не сказал, что сейчас это очень заметная школа в России. Но отдельные исследователи придерживаются марксистской методологии или, во всяком случае, элементов марксистской методологии. У нас в институте только что прошла замечательная конференция по Ильенкову. Эвальд Ильенков, наш известный философ (сейчас выходит его десятитомник, очень хорошее издание), был одним из тех, кто пытался сбросить мертвящую чешую официальной советской псевдофилософии и вернуться к настоящему Марксу. А возвращение к «настоящему» Марксу — это и есть возвращение к Гегелю, к идеальному, хотя и через призму критики гегелевского идеализма.

Но не будем забывать, что марксизм — это теория универсалистского типа, которая исходит из того, что есть единое человечество, развивающееся по единым законам вдоль одной линии, от варварства к некоему будущему совершенному строю — коммунизму. Движущей силой такого развития является экономический базис. В снятом виде все эти представления у многих остаются. Поэтому я бы не сказал, что марксизм у нас какая-то заметная школа, которая именно как школа развивает марксизм, но как элементы мировоззрения и, главное, как наследие, эти установки все еще достаточно сильны. Ведь марксизм — это сугубо европоцентристская теория, и в этом смысле, в смысле европоцентризма мы никуда не ушли от этого наследия.

— Хотя в Китае тоже развивают марксистскую теорию…

— Да, китайский, но марксизм. Китайское мышление, китайский способ организовывать смысловое пространство все-таки существенно отличаются от нашего. Мы ищем какую-то сущность. Мы всегда отвечаем на вопрос, хорошо это или плохо, прогресс это или регресс и так далее. Нам нужна сущностная характеристика, и обязательно с соблюдением закона противоречия, запрещающего соединение противоположностей. А в Китае выстраивается смысловая матрица, как в «Книге перемен», где противоположности не просто уживаются, а необходимы друг для друга и друг в друга переходят, меняются местами.

Например, роль Мао в истории положительная или отрицательная? В Китае не ищут сущностную характеристику, требующую выбрать одну из противоположностей. Здесь ответ такой: на три четверти — положительная, на четверть — отрицательная. Без всякой интегральной оценки. И это нормально. Таким образом Мао включается в историю. Они ничего не выкидывают из своей истории. И марксизм они никуда не выкидывают. Он остается, но он все больше и больше похож на капитализм на основе конфуцианства. Конфуцианство, кстати, сейчас переживает просто бум в Китае. Школьников приводят на могилу Конфуция, чтобы они знали, откуда, собственно, китайские представления об обществе, о человеке. То есть они умеют в эту матрицу, в которой много-много ячеек, укладывать очень разные вещи и вынимать те, которые нужны в данный момент. Они ничего не отбрасывают. И в этом сила приспособления к постепенным переменам.

— В разных странах философия играла разную роль. Например, во Франции она оказывала и оказывает очень большое влияние на общественные настроения. И лично философы играли большую роль в общественной жизни. Достаточно вспомнить Сартра. А у нас никогда этого не было. С чем это, на ваш взгляд, связано? С особенностями культуры, времени?

— Это связано, конечно, с историей и с ролью рационализма. Вот мы говорили о современной схоластической аналитической философии. Но ведь схоластика – это очень мощная средневековая и частично нововременная школа рационализма, опиравшаяся на аристотелизм. Она получила развитие в Европе как теология и как схоластическая философия. Это привело к тому, что общество в целом получило прививку рационализма, самого сухого рационализма, который часто вызывал неприятие у наших писателей, мыслителей, философов, противопоставлявших живой, так сказать, мистический опыт православия сухому формализму, рационализму латинства.

Рационализм продолжает играть огромную роль в современной политической мысли Запада. Вообще, вся идея демократии стоит на том, что каждый человек является автономным субъектом, наделенным рациональностью. И любое политическое решение должно подкрепляться рациональными доводами, должны высказаться аргументы «за» и «против», они должны обсуждаться, взвешиваться и в результате должно приниматься наилучшее решение. Это все та же традиция рационализма, которая идет от Аристотеля через всю средневековую теологию, схоластику и доходит до нашего времени. И она организует политическую жизнь Европы.

Поэтому рационализм просто-напросто «в крови» европейца, он определяет его ежедневное поведение. Здесь ничто не принимается на веру, человек обязательно должен критически осмыслить, критически взвесить все «за» и «против». Такой холодный сухой расчет. Не загореться, не «голосовать сердцем» — помните, был у нас такой лозунг? Для европейца это какой-то абсурд, какой-то марсианский лозунг. Как это «голосовать сердцем»? Голосовать можно только разумом, но никак не сердцем. Тем более что голосование — это одна из важнейших процедур демократического общества.

А у нас такой традиции схоластического рационализма не было. Я не говорю, хорошо это или плохо, это просто факт. Наша духовная традиция другая. Православное богословие идет от мистической традиции отцов, а западная теология, скорее, от рационализма, отсюда, как говорили наши авторы, и обмирщение Церкви на Западе. И в этом смысле выхолащивание христианского духа — то, что всегда ставилось в вину западному рациональному духу, западной формалистике со стороны православных мыслителей.

А оборотная сторона — это неразвитость рационалистической традиции у нас. Массово-психологическая привычка не взвешивать аргументы, а поддаваться эмоциям. Хотя постепенно, я думаю, рационализм войдет и в нашу жизнь. Куда нам деваться? Если в нашу жизнь входит наука, то вместе с ней войдет и рационализм. Но только это за одну ночь не происходит.

— В некоторых странах, в той же Франции, гуманитарные науки и идеи, ими порожденные, влияют на власть. По вашему мнению, у нас власть воспринимает философию как источник идей для своих размышлений?

— Думаю, что да. И это, кстати говоря, радует. Посмотрите, президент ведь нередко цитирует философов. Например, он неоднократно цитировал Николая Яковлевича Данилевского. Данилевского уже, так сказать, зачислили по ведомству философии, хотя он не был профессиональным философом в смысле образования. А в традиции русской философии немало философов, которые не заканчивали философских факультетов.

У нас сейчас много говорят о повороте к Востоку. Но на самом-то деле это поворот к себе, к цивилизационной проблематике. А куда же тут без философов? Цивилизацией занимаются все: и историки, и социологи, но они занимаются какими-то аспектами этой проблематики. А как понять, что такое цивилизация как таковая? Сколько на Земле цивилизаций? На каком основании мы выделяем цивилизации? В каком смысле Россия является цивилизацией, что это означает?

Здесь много вопросов. И это философские вопросы. И конечно, философия должна этим заниматься. У нас прошел недавно первый Евразийский философский конгресс и была учреждена Общенациональная философская премия. Это тоже один из знаков того, что философия получает признание как необходимый элемент. Я знаю, что и в экспертных советах в Думе, в Совете федерации и раньше прислушивались к философам, и сейчас прислушиваются. Здесь нет никакого отторжения.

Другое дело, что философия — это не идеология и не реальная политика, это разные вещи. Но если идеология, если реальная политика строятся с учетом философии, то это очень правильно. Одно не может подменять другое. Но, конечно, в реальной политике будет очень хорошо и правильно, если политики будут принимать во внимание философский анализ, критический анализ.

И не случайно, как я говорил, президент цитировал Данилевского. Ведь первым, кто предложил такое понимание, которое сегодня выступает под лозунгом многополярного мира, был Данилевский. Когда мы говорим «многополярный мир», что это такое? А это многоцивилизационный мир. Что такое эти полюса? Это же не просто какие-то силовые полюса. Что это, просто военные блоки, торговые блоки? Нет, не это. А тогда что? Это крупные цивилизации. Но ведь именно Данилевский первым говорил, что каждая цивилизация имеет собственное устройство и возникает на своих собственных логических началах. И эти начала нельзя передать другой цивилизации.

Этого нет ни в каких европейских теориях, это есть именно у Данилевского. И это совершенно правильно, с моей точки зрения. Но это означает, что вы не можете в другой цивилизации, в другой культуре, какой бы хорошей она ни была, подглядеть, как вам нужно устроить свою жизнь. Свою жизнь вы можете устроить, только поняв сами, как вы ее должны устроить. Или тогда не надо говорить, что вы самостоятельная цивилизация. Но если вы говорите, что вы самостоятельная цивилизация, тогда извольте эту задачу выполнять. Вот урок Данилевского. И это очень непростая задача. Потому что это означает, что и мировоззрение, и идеология, и политические институты, общественные институты, все это должно быть выстроено в соответствии с этой логикой. Нельзя просто чужие формы взять и у себя насадить. Это не получится, плохо будет работать. С чем, кстати говоря, мы нередко сталкиваемся.

Ранее опубликовано на: https://stimul.online/articles/interview/kak-vozmozhna-rossiyskaya-filosofiya/

Печать