Как на хуторе перевели Ньютона

Политолог, публицист Александр Механик и Дан Медовников – о первом переводе на русский язык «Начал» Исаака Ньютона.





Триста десять лет назад, в 1713 году, увидело свет второе издание «Математических начал натуральной философии» Исаака Ньютона, в которых он изложил свои знаменитые законы и доказал, что все движения небесных тел проистекают из единственной причины — действия тяготения между ними.

Надо заметить, что в России отношение к великому ученому было в определенном смысле возвышенно-торжественным. Поэтому не случайно в январе 1943 года, когда исполнилось триста лет со дня его рождения, в разгар Сталинградской битвы в Советском Союзе сочли возможным отпраздновать этот юбилей. А наш выдающийся физик академик Сергей Вавилов написал к юбилею книгу, посвященную Ньютону, в которой отметил: «Направляя сейчас основные усилия на помощь нашей героической Красной Армии, Академия Наук СССР не может пройти мимо знаменательной даты трехсотлетия со дня рождения одного из величайших творцов культуры — Исаака Ньютона».

Другой выдающийся российский ученый Алексей Крылов, академик, математик и инженер-кораблестроитель, будучи профессором Морской академии, еще в разгар Первой мировой войны перевел «Начала» на русский язык. И тогда же этот перевод был издан. А недавно в России был обнаружен еще один перевод «Начал», принадлежащий Александру Чекалову — человеку, до сих пор практически неизвестному историкам науки.

Таким образом, Россия стала фактически единственным в мире обладателем сразу двух уникальных переводов выдающегося произведения, причем, как отмечают специалисты, эти две работы принципиально отличаются подходом их авторов к технике перевода, что само по себе интересно и уникально.

В ходе сложных архивных изысканий определить автора этого перевода сумел профессор Высшей школы бизнеса НИУ ВШЭ, доктор физико-математических наук Сергей Филонович.

Мы встретились с Сергеем Ростиславовичем, чтобы узнать подробности этого открытия.

— Я рассматриваю эту работу как дань памяти этому человеку — Александру Чекалову, который перевел «Начала» по собственной инициативе. А это несколько лет очень серьезной тяжелой, кропотливой работы. Чекалов всю оставшуюся жизнь пытался добиться публикации своего перевода, так этого и не добился и сгинул в безвестности. И только сейчас о нем становится известно благодаря усилиям целого ряда людей — я как раз хотел бы здесь подчеркнуть, что я не один, этим занимается целая группа. Из журналистов это Андрей Ваганов, который внес очень большой вклад в исследование. Именно он нашел рецензию Чекалова на перевод Крылова — это был очень серьезный прорыв в раскрытии этой тайны. И это был by-product его журналистской деятельности: он брал интервью у Сергея Петровича Капицы незадолго до его смерти, и тот упомянул о некоем скандале, который возник в связи с публикацией рецензии на известный нам перевод академика Крылова. И тогда Ваганов стал искать рецензию, нашел ее, а там была подпись автора. В этой рецензии сравнивался перевод Крыловым отдельных мест «Начал» и предлагаемый рецензентом вариант перевода. А у меня на тот момент уже были на руках гранки перевода «Начал» неизвестного переводчика. И тогда мне пришло в голову сопоставить тексты из гранок, перевод Крылова и те куски перевода, которые предлагались автором рецензии.

И когда я сравнил тексты, то увидел, что с точностью до литературной редактуры совпадают тексты в рецензии и в гранках. Так стало ясно, что гранки и есть перевод Чекалова. Дальше возникла проблема: надо было найти саму рукопись. Но после некоторых усилий удалось установить, что она находится в петербургском архиве Академии наук.

— Как у вас оказались гранки перевода Чекалова?

— Гранки нашла в архиве своего отца известная историк науки Наталья Ивановна Кузнецова. Ее отец Иван Васильевич Кузнецов тоже очень известный историк физики, когда-то он некоторое время был директором Института истории естествознания и техники. Как я потом узнал, в 1938 году планировалось издание чекаловского перевода, а Кузнецов был тогда редактором в Государственном объединенном научно-техническом издательстве. Издание чекаловского перевода не состоялось, но Кузнецов сохранил гранки.

Хотя уже само хранение Кузнецовым гранок, которые были рассыпаны из-за того, что директора и главного редактора издательства расстреляли, было актом мужества. Но Кузнецов вымарал все выходные данные. И вот гранки нашла Наталья Ивановна и передала их известному историку науки Владимиру Кирсанову — у нас он считался главным ньютоноведом.

Уже Кирсанов попытался понять, кто мог перевести «Начала» с таким качеством, и у него фигурирует как возможный кандидат Чекалов. Но поскольку про Чекалова ничего не было известно, Кирсанов не верил, что он переводчик.

— В гранках был полный перевод «Начал»?

— Нет, это был перевод «физической» части «Начал», разделов, связанных с математикой, не было, но пока я не подержал в руках рукопись перевода, я не понимал, переведены ли «Начала» Чекаловым полностью.

Это была рукопись, написанная каллиграфическим почерком тушью, ин-фолио, в большом формате, не на верже, но на достаточно плотной бумаге, с двух сторон. И все рисунки были врисованы в рукопись, причем рисунки иногда очень сложные, но идеально выполненные. Чекалов чертежным делом владел в высшей степени. И только потом я осознал, насколько он должен был дорожить этой рукописью — ведь она же существовала в единственном экземпляре! Вот почему, когда он уже во время Первой мировой войны переписывался с издательством «Матезис» по поводу издания, а в издательстве сказали: «Война идет, дождемся конца войны, тогда, может быть, издадим», — он спросил: «А вы гарантируете мне сохранность рукописи?» И они тогда даже не стали с ним вступать в пререкания, а просто прислали рукопись обратно — типа храни сам. И тогда он написал своему знакомому, который был секретарем Русского астрономического общества, а тот написал директору Пулковской обсерватории Иванову, что есть такой человек, он перевел «Начала» и спрашивает, не согласитесь ли вы депонировать — сохранить в библиотеке Пулковской обсерватории — эту рукопись. И Иванов ответил: «Конечно, мы возьмем на хранение рукопись». Чекалов был человеком дотошным, он написал в Пулковскую обсерваторию: «А вы мне пришлите справочку с печатью, что все получили, все у вас». И все это есть в архиве Академии наук.

— А кем был Чекалов, взявшийся за столь тяжелый труд — перевести такой сложный научный трактат, к тому же написанный на латыни? И почему он решился на это?

— Конечно, этот вопрос волновал и нас. Ведь мы видим следы деятельности человека совершенно незаурядного. Помогла сотрудница петербургского филиала архива Елена Александровна Анненкова, которая познакомила меня с директором архива — членом-корреспондентом Академии наук Ириной Владимировной Тункиной, которая даже какие-то советы мне дала. Мы пришли в святая святых архива — называется каталог фондов, потому что есть фонды, где сами документы хранятся, а есть еще каталог документов о каждом фонде, из которых ясно, как туда попадали эти материалы, и туда обычных читателей не пускают. А меня туда завели и дали возможность посмотреть архив фонда, в котором хранилась рукопись перевода. И я узнал адрес Чекалова. Адрес этот — хутор Чекалов, Ростовская область. Я тут же позвонил своему коллеге в Южный федеральный университет в Ростов-на-Дону, рассказал всю историю, и Сергей Геннадьевич Горяйнов, директор бизнес-школы этого университета, очень возбудился и сказал: «Я туда съезжу». А это не ближний свет, это двести километров в один конец от Ростова-на-Дону.

И тут произошло еще одно событие. Некая женщина, я ее называю краевед, а на самом деле она на насосной станции работает, занималась историей своего хутора. Причем не просто историей, ее заинтересовал именно Александр Захарович Чекалов, но не как переводчик «Начал», а как строитель церкви. Вы, наверное, представляете, как война прокатилась по Ростовской области три раза — туда-обратно, туда-обратно, — и я думал, что там все снесли. А вот эта церковь сохранилась фактически неразрушенная.

Бабушка этой женщины ей говорила: «Церковь сохранилась, потому что строил ее хороший человек». И выяснилось, что строительством церкви занимался целый комитет этого хутора. А Чекалов был председателем комитета. Так вот, эта женщина прочитала статью Ваганова к столетию со дня первого перевода «Начал», и письмо ее было очень короткое: «Уважаемый Андрей, был такой человек Александр Захарович Чекалов — выпускник Петербургского университета». Андрей переслал мне это письмо, я с ней списался, потом созвонился.

Выяснилось, что Чекалов был студентом физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета.

— А в какие годы он в университете учился?

— С 1880-го по 1884-й. Кроме того, оказалось, что в архиве ФСБ Ростовской области сохранилось уголовное дело Чекалова. В начале 1930-х годов в период раскулачивания он был арестован и его лишили избирательного права. И это единственное место, где сохранилась его фотография. Фотографии у меня пока нет. Мы написали письмо о том, что нам нужно получить доступ к этому делу для научных исследований, и нам разрешили прийти и познакомиться с делом. Но у них такие правила, что можно вручную все переписывать, что ты читаешь, а копировать и фотографировать нельзя. И поэтому там сейчас Горяйнов пытается организовать перерисовку этого портрета — у него дочка очень хороший художник. И тогда у нас будет рисованный портрет. Но остается вопрос, как он пришел к идее заняться этим переводом.

— И когда он начал этим заниматься...

— Это было в районе 1908 года. Он окончил университет в 1884 году, потом некоторое время работал в Москве в нынешней Бауманке, потом его направляли учителем физики на Украину. А потом, как он в автобиографии своей написал, в связи с ухудшением состояния здоровья — у него что-то со зрением было не так — он вернулся на родину и стал жить с родителями на хуторе Чекалов. И живя на хуторе, он, собственно, и осуществил этот перевод. Естественно, возникает вопрос, откуда он взял оригинал, с которого переводил. Это все-таки издание восемнадцатого века, 1760 года. Видимо, выписал из-за границы — тогда это было возможно.

— А когда он закончил перевод, примерно понятно?

— Примерно в 1912‒1913 году. Незадолго до войны. И сначала он обратился к знакомому астроному с вопросом, где бы можно было перевод опубликовать. Тот честно ответил: «Забудь, никто не опубликует, никому это не надо». Тогда он вспомнил про известное издательство «Матезис», было такое в Одессе. Оно как раз выпускало научно-популярную литературу на физико-математическую и астрономическую тематику. И послал туда свою рукопись.

Тут началась Первая мировая война. И в издательстве, как я уже рассказывал, решили, что не сейчас, после войны издадим. А Крылов, когда в 1914 году из-за войны с него, как сказали бы сейчас, сняли лекционную нагрузку, потому что слушателей Николаевской морской академии отправили на фронт и занятий в Николаевской академии не было, решил: «Раз у меня образовалось свободное время, буду три часа в день посвящать переводу “Начал”». И в 1915 году вышел первый том в его переводе, второй — в 1916-м.

— Получается, он за год перевел?

— Он перевел за год. А Чекалов переводил года три. Но Чекалов переводил еще некоторую часть комментариев из издания Лессера и Жакье, поэтому у него книга больше по объему. Кстати, они оба не стали переводить предметный указатель. И предметный указатель переводил уже я, когда мы переиздавали перевод Крылова, я напряг свою убогую латынь.

— После того как вышел крыловский перевод, тем более что он человек известный, у Чекалова шансов уже не стало совсем?

— Тогда Чекалов и написал эту критическую рецензию на перевод Крылова, она вышла — вы удивитесь — в журнале Министерства народного просвещения за июль‒август 1917 года.

— В самый разгар потрясений.

— У нас такое впечатление, что в 1917 году уже никто ничего не делал, не работал, а все только занимались политикой, — ничего подобного. Машина крутилась. И когда я открыл рукопись Чекалова в архиве, там на другой бумаге, уже менее качественной, с другими чернилами, были сброшюрованы предисловие к переводу и послесловие к переводу. Послесловие оказалось более информативным. И он там сетует, что вот как получилось: была война, и издательство «Матезис» сказало «не время», а Николаевская морская академия в своих «Известиях» издала перевод Крылова — сочла, что это самое время издавать перевод.

— А за что он ругал перевод Крылова и насколько это обоснованная критика? Он же не был филологом — физику, математику знал, латынь тоже знал, но как он судил о качестве перевода?

— Вообще-то перевод Крылова местами был довольно вольным. Крылов не ставил перед собой задачу дать абсолютно точный перевод. Мне кажется, что он ставил перед собой задачу дать понятный перевод.

— Осовременивал немного текст?

— Да, совершенно верно. Но смотрите, теперь, когда был найден чекаловский перевод, стало ясно, что два перевода имеют особый смысл, потому что у нас теперь на одной стороне осовремененный слегка, но понятный широкому кругу читателей перевод Крылова, а на другой — строгий, но сложный перевод, который интересен специалистам. И Россия сейчас единственный обладатель двух качественных, но разных переводов «Начал». Еще только на английском есть два перевода, но один еще восемнадцатого века — он в Великобритании был сделан, а последний перевод Коэна 1999 года — это американский перевод.

— А известно, на сколько языков «Начала» Ньютона перевели?

— Я, честно говоря, знаю перевод французский, потому что переводила такая герцогиня дю Шатле — знаменитая любовница Вольтера — при его поощрении. И он, собственно говоря, до сих пор остается единственным переводом на французский язык. По-моему, знаменитый математик Клеро писал к нему комментарии.

Что касается немецкого перевода, он был сделан уже в девятнадцатом веке, и Крылов считал, что перевод плохой. Есть ли перевод, например, на испанский, мне неизвестно

— Можно ли ожидать издания перевода Чекалова в наше время?

— Уже в наше время питерское издательство «Амфора» решило реализовать издательский проект на базе хрестоматии, которую в Америке издал Хокинг. Он выпустил толстенную хрестоматию, где были помещены произведения пяти авторов — Коперника, Галилея, Кеплера, Ньютона и Эйнштейна. И к каждому Хокинг написал некую вступительную статью. Коперник уже вышел. А Ньютона хотели издать с этих самых гранок, но в издательстве не знали, что это чекаловский перевод. Поскольку Кирсанова уже не было в живых, а они обнаружили, что я переиздавал крыловский перевод, то обратились ко мне с просьбой написать предисловие, вводную статью, какие-то комментарии короткие. Я это сделал, но, видимо, на этом переводе заклятие какое-то. Издательство разорилось. И ничего не вышло.

Мне, конечно, было обидно, потому что я потратил довольно много времени на этот проект. Лет десять я к этой теме не возвращался, а потом решил, что все-таки надо попробовать все это издать. Выяснилось, что, с одной стороны, никаких материалов не сохранилось, но с другой стороны, никаких авторских прав на этот перевод тоже нет, поэтому можно попытаться.

Я попытался найти финансирование для издания у Дмитрия Борисовича Зимина. И он отдал эту идею на рецензирование, но она не прошла, потому что это все-таки такая малотиражная книжка, а они старались финансировать только издания популярные.

И мы с моим младшим сыном решили, что попробуем собрать деньги путем краудфандинга. Но тут грянула пандемия, идея краудфандинга потеряла смысл. В прошлом году мне исполнилось семьдесят лет, и я здесь, в ВШБ, читал лекцию под таким пафосным названием «Времена не выбирают», в которой рассказывал об этой истории. И забавным образом эту лекцию в ютубе нашла и прослушала женщина предприниматель. Она нашла мой телефон, позвонила мне и сказала, что хочет профинансировать издание. И мы заканчиваем сейчас необходимую подготовку.

И уже есть решение ученого совета Института истории естествознания и техники РАН, что книга выйдет с грифом института.

— Спасибо за такой подробный рассказ, будем ждать книгу. Это будет серьезный вклад в историю науки, которая в советское время была у нас на довольно высоком уровне.

— Мне кажется, что примеры такого бережного отношения к истории науки, как это было в дореволюционной и в советской России, трудно еще найти в мире. Во-первых, было переведено на русский язык огромное количество классики. Как раз Ньютон был переведен последним. Но на русском языке есть переводы всех классиков науки. Этому уделялось огромное внимание, в это вкладывались большие деньги. Даже, кстати говоря, во времена, когда Советский Союз не был богатой страной, шла индустриализация, власти все равно находили средства для поддержки такого рода издательских проектов и переводов. Я считаю, это свидетельствует о том, что тогда мы понимали: люди, не уделяющие внимания истории, рискуют очень сильно. Причем историей науки занимались действующие ученые-естественники.

Я стал физиком по одной причине: у моего деда, который был радиотехником, был военным, полковником, связистом, в библиотеке были три книжки Бронштейна — «Солнечное вещество», «Лучи икс» и «Изобретатели радио». И я захотел стать ученым, прочитав эти книжки. И потом, во времена перестройки, мы Геннадием Гореликом переиздавали эти три книжки в «Библиотечке “Квант”» под одной обложкой.

— Вы покинули историю науки в девяностые годы. А что для вас послужило мотивом поворота в сторону социологии и менеджмента?

— Как всегда бывают причины объективные, бывают субъективные. Если говорить об объективных причинах, то в конце семидесятых —в восьмидесятые годы я был доцентом Ленинского педагогического института, читал курс истории физики и был автором программы по истории физики для всех педагогических институтов Советского Союза. Я даже однажды ездил на Кубу читать лекции по истории физики.

И публиковались мои книги «Самая большая скорость» и «Судьба классического закона», причем обе книжки выходили тиражом по 150 тысяч экземпляров.

Но когда грянула перестройка, всё рухнуло. Всё. Издательства перестали печатать меня, потому что у них не было на это денег. Библиотеки перестали комплектовать литературу по истории науки, потому что у них не было денег. А в исследовательской лаборатории, где я был руководителем группы, начали закрываться контракты, мы работали на оборонку в основном. А у меня было двое детей на руках. Их надо было кормить. В общем, было два варианта. Либо уезжать, а уезжать я не хотел по многим причинам. Ну и вообще, Россия — моя страна. Или можно было поменять профессию. К тому времени у меня появился американский друг. Он был президентом крупнейшей в мире организации по школьным обменам. А я по просьбе Ягодина, тогдашнего председателя Госкомитета по народному образованию, был координатором одной такой программы.

Мы познакомились, а потом, когда он перестал быть президентом, его Владимир Иванович Добреньков, тогдашний проректор МГУ по гуманитарным наукам, пригласил создать кафедру социологии организаций на соцфаке МГУ. Это тогда было модно. И Стив пригласил меня туда в качестве своего заместителя. Я говорю ему: «Стив, ты в своем уме? Я физик, про социологию ничего не знаю». А он мне отвечает: «Именно что ты физик. Значит, во всем разберешься. А книги я тебе пришлю». И я решился в эту область перейти, реально ничего не зная про социологию на тот момент. Книги он мне прислал, я их прочел. И стал тем, кто я есть сейчас.

— Вы уже сделали к тому времени серьезную научную карьеру, состоялись как физик, как историк физики — интересно, как вы оценили эту сферу знаний — социологию — на тот момент?

— Я долго привыкал к тому, что это другая наука, чем физика. Там даже критерии научности иные. Например, в физике предсказательная сила — обязательное требование к любой новой теории. Если вы предлагаете какую-то теорию, она должна не только объяснять всю известную совокупность фактов, но должна что-то еще и предсказывать — например, как стандартная модель предсказала существование бозона Хиггса.

В науках гуманитарных, науках о поведении ситуация совсем другая. Предсказательная сила психологии и социологии заметно слабее. Объяснительная сила такая же, есть такие критерии научности, как, например, «внешнее оправдание», как говорил Эйнштейн — выводы теории не должны противоречить наблюдаемым явлениям, — но предсказуемость гораздо ниже, чем в физике, потому что в объяснении человеческого поведения очень важна ситуационность. Поведение человека ситуационно, и оказывается, что даже если вы знаете так называемые диспозиционные характеристики человека, то есть его предпочтения в поведении, предсказать его поведение все равно невозможно, если вы помещаете его в совершенно незнакомую для него ситуацию.

Кроме того, очень важно, что в некоторых областях социологии нет совершенно объективной истины. Так ведь? Ибо то, что называется в социологии наукой, есть изложение суждений выдающихся людей, которые предлагают модели. Но эту модель можно принимать, можно не принимать. Статьи в этих науках тоже пишутся по-другому, потому что в гуманитарной сфере, до того как изложить свое мнение по некоему вопросу, ты должен сначала продемонстрировать, что все, что относится к этой теме, тебе известно. И только потом ты можешь изложить что-то свое.

Все это сначала удивляло, иногда раздражало. Но потом я к этому привык.

— Для таких областей, как, например, физика или история науки, советский период был довольно плодотворен. Но если говорить о менеджменте, то он как дисциплина пришел к нам из-за рубежа, хотя у нас и была теория организации труда. Менеджмент в девяностые годы развивали на зарубежных источниках. Это является какой-то проблемой для наших специалистов?

— Это становится проблемой, когда читаешь лекции на корпоративных программах, а тебя спрашивают: а почему вы приводите исключительно примеры западных теорий? Такой вопрос с подвохом: нет ли в этом какого-то низкопоклонства перед Западом? Я обычно в таком случае говорю, что это связано не с низкопоклонством перед Западом, а с тем, что некоторые области науки были в Советском Союзе запрещены. Например, в Советском Союзе до определенного момента вообще не развивалась конфликтология. Потому что конфликт считался атрибутом буржуазного общества.

А когда начиная с девяностых годов идеологические табу были сняты, мы были вынуждены для начала изучить все, что было накоплено западными исследователями в этой области. Но сейчас уже начинается генерация собственных разработок. Например, я очень высоко ценю модель атлетического лидерства, которая была построена тремя нашими авторами: Шекшней, Загиевой и Улановским. И, кстати, эта модель была сначала опубликована на английском языке на Западе, а потом была переведена на русский. Модель целиком построена на практике четырех выдающихся менеджеров России. Таким образом то, о чем вы говорите, постепенно должно уйти в прошлое. Но поскольку отставание было значительным, то процесс этот неизбежно растянется на длительное время.

Да, в гуманитарной области приходится догонять. Но когда читаешь труды тех наших людей, которые занимались наукой управления в двадцатые-тридцатые годы, Богданова и других, то видишь, что, в общем, они во многом были на передовых позициях. Находки у нас в области управления, безусловно, были, и их надо знать.
Печать